Сергей Есин - Дневник, 2005 год [январь-сентябрь]

Я хочу написать статью относительно маленького казуса: в одном из переулков, по каким я езжу на машине из дома в институт, раньше стоял одно- или двухэтажный домик с прилепленной к стене мемориальной доской: здесь жил первый переводчик "Капитала" Скворцов-Степанов и здесь же бывал у него Ленин. Снесли дом, выстроили на его месте большое и доходное здание — и улетела доска… Когда в новом доме появятся признаки жизни, я обязательно напишу, как в культурном отношении мелеет Москва. Кто-то борется с Лениным и "Капиталом", а меня в данном вопросе волнует то, что книга Маркса очень много сделала для общественного мнения в России, и ничего так не соединяет человека с историей, как живые и конкретные её вехи, например, эта возможность показать, кто такой был Степанов, кто был Ленин, сколько ему было лет, когда он приехал познакомиться с переводчиком "Капитала". Таких возможностей у современного молодого человека скоро уже не будет. Вот такие мысли приходили мне в голову, пока Погудин пел, а я разглядывал белый герб Советского Союза.

Погудин пел романсы на слова Пушкина, ведь скоро 10 февраля, день гибели поэта, и концерт был в этом отношении тематическим. Огромное количество молодых и пожилых женщин было в зале, а потом они шли с цветами к сцене, и трогало, что несли они не заказные дорогие букеты, а один-два цветка, две-три розочки или гвоздики, так сказать, личная жертва на алтарь божества. На этот раз, мне показалось, обнажился не очень большой диапазон и актерских приемов, и интонаций певца. Тематический принцип заставил взять не самые знаменитые романсы, а набрать их массу, и возникло ощущение, что все это написано каким-то средним композитором XIX века. И тем не менее приобщение к возвышенному, к культуре было. Кого любит современный поэт и современный эстрадный певец? Какую-то девочку, какую-то Прасковью из Подмосковья, какую-то свою подругу. Это все женщины, лишенные женской загадочности, таинственности обаяния и красоты. У Погудина же, вслед за Пушкиным, за авторами тех песен и романсов, которые он поет, женщины были особо возвышенны: это "Алина", это "Нина", это "Мой друг" — те невыразимо прекрасные женские облики, с которыми было связано имя Пушкина. Наши современные поэты, в своем стремлении во что бы то ни стало дойти до конца, до "естественного", не знают удержу. Пушкин, предположим, тоже мог бы в письме к Вяземскому написать кое-что нелицеприятное об Анне Петровне Керн, но он написал: "Я помню чудное мгновенье"!

7 февраля, понедельник. Вот уж не думал, что так бурно у меня начнется рабочий день, такое ощущение, что наша хозяйственная часть работает сама по себе, даже вернее, сама на себя, немного обслуживая при этом и учебный процесс. Пришлось размышлять о нуждах гардероба и что некому утром включить обогреватель над дверью, а также о грязных полах, которые наши девицы, полные высокомерия, топчут своими модными бутсами, не вытирая ног при входе. В раздражении, что до сих пор нет расписания пересдач, о котором договаривались еще неделю назад, подписал приказ о лишении премии пятикурсников, не сдавших дипломные работы.

К 12-ти поехал на прием по случаю празднования дня Вайтанги (в факсе с приглашением есть более квалифицированное объяснение для непонимающих: национальный день Новой Зеландии) в новозеландское посольство, в тот особняк на углу Поварской, который хорошо знаю с детства и снимок которого висит в моем кабинете. Пригласил меня туда посол Стюарт Приор, который был у нас в институте, он специалист по русскому языку. Как ни странно, он нашел возможность несколько минут поговорить со мной о филологии, об институте.

Русских на приеме было очень мало, все какая-то местная (московская) новозеландская публика. Я бы не писал обо всем этом, если бы не изысканность самой церемонии. Всё решал вкус, а не деньги. Собрались в большой гостиной. Я, естественно, пил томатный сок. Посол произнес недлинную речь, потом двое наших ребят из Гнесинского училища пели, в частности певица Мария Желтова спела гимн Новой Зеландии. Потом выступил представитель МИДа, г-н А.А.Татарников, и был исполнен гимн России — красивая, оказывается, песня, если петь ее с чувством и вслушиваться в слова. Потом девушка спела новозеландскую народную песню, и наступила церемония разрезания праздничного торта, величиной с письменный стол. С одной стороны его разрезал посол, с другой — Татарников. Торт очень вкусный, в нем много сливок, я съел два куска. Фуршет был очень неплох, опять-таки со вкусом — салат из свежих овощей, несколько блюд с запеченной в сметане картошкой, холодная баранина на тонких ребрышках, и две большие красные рыбы, кажется, лосось, запеченный в фольге. Все было замечательно, прошло быстро и мило. Я пригласил посла в Гатчину, он ведь филолог, может быть, возникнет контакт с нашим институтом. Спускаясь потом по лестнице, встретил русскую девушку, учившуюся в Литинституте, а ныне работающую в посольстве, спросил, сколько стоит такой большой торт. Оказалось, 25 долларов за килограмм, а их в нем 20, вот и считайте.

Воистину день — как бой. Еще два часа посидел в институте, и пришлось ехать на правление в Московское отделение. Завтра у них собрание, оно связано с юбилеем организации и, главное, с необходимыми изменениями устава. Юридические требования — общее собрание, а где собрать две с половиной тысячи человек? С большим трудом сняли зал на АЗЛК. Но, как мы все понимаем, среди этих двух с половиной тысяч есть люди, сидящие дома, которым кажется, что государство по-прежнему им что-то дает, а они этого не получают, так как кто-то их блага отнимает. В общем, говорили о механизме проведения собрания, где надо было утвердить документы и не допустить ту любезную нашим писателям склоку, главный смысл которой таков: я прокукарекал, а взойдет ли солнце или рухнет земля, уже никакого значения не имеет.

К 7 часам начался новый тур кандидатов на премию Москвы, и я поехал на спектакль "Три высокие женщины" по пьесе Олби. О премии много думаю, хочется поступить как лучше, но, слава Богу, что на этот раз не придется в угоду нашей критической общественности, где главный заводила Боря Поюровский, давать всем хотя бы по маленькому кусочку. Ясно, что в области театра появятся одно-два имени и теперь надо, чтобы и в литературе появились такие же имена. Моя первая прикидка — Тиматков и Арутюнов, тем более что мы сами засадили весь наш московский писательский "огород" одними стариками — нужно дать премию и молодым, как некий аванс. В этих я уверен. Может быть, сюда приплюсую и Максима, в котором я тоже уверен.

Теперь о спектакле. Не очень люблю я зарубежную драматургию с её алгеброй смысла, но на этот раз получил большое удовольствие — давно не видел таких серьезных, до вздоха, до рыдания, работ и таких красивых женщин на сцене. Мне это было особенно интересно, потому что та новая пьеса, которую я задумал, уже ворочается во мне, и во внутреннем диалоге с другим автором, с действием на сцене, я как бы проворачиваю что-то своё.